Дарган зыркнул по направлению к хозяйскому дому, сглотнув слюну, начал укладывать добычу обратно в сундучок. Обтянутые кусками кожи свертки трогать не решился, посчитав, что важно каждое мгновение. Он благодарил государя за то, что тот объявил отказ в службе на чужбине. Если бы не наказание, они с Гонтарем долго ходили бы вокруг да около места схрона, не осмеливаясь на действия, да так и уехали бы на родину с пустыми руками. Теперь обстоятельства диктовали другие условия.
Дарган засунул ларец в мешок и принялся забрасывать яму землей. Нужно было постараться, чтобы взгляд хозяина сокровищ не сразу подсказал тому, что их там уже нет. Покончив со схроном, резво бросился к флигелю за вещами, отобрав свои, затолкал их по углам походной сумки, отложив похожий на накидку иностранный платок, приобретенный по случаю для станичной любушки. Уже затягивая ремешок на сакве, подумал, что умчаться из Парижа за просто так не удастся, на каждом шагу выставлены посты из солдат. К тому же, надо бежать в штаб корпуса за отпускной грамотой с пропуском по остальной французской территории, по немецкой с польской землям. Обозники не брезговали копаться в вещах фронтовиков, отбирая запрещенные к провозу предметы, без документов же они скрутят быстро. А это лишняя трата времени с привлечением посторонних взглядов с расспросами. Можно с невестой, на которую опять же нужна бумага, заночевать в поле до утра, но с занудливой мыслью, что хозяин обнаружил пропажу драгоценностей.
В конце концов, Дарган перекинул сакву через плечо и выскочил за дверь — толкаться на месте преступления становилось не вмоготу. За воротами он перекрестился, бросил прощальный взгляд на усадьбу с флигелем, на занятого работой хозяина подворья, и быстрыми шагами направился к своему кабардинцу с девушкой возле. Она встретила его радостной улыбкой.
— Уже соскучилась? — стараясь казаться веселым, спросил он. — Я ж за вещами сходил и сразу обратно. И тебе платок захватил, чтобы не замерзла. Накрывайся.
— Ви, ви, месье, — набрасывая на спину накидку, благодарно закивала головой подружка. Указала пальцем на дом. — Оревуар?
— Зачем тебе туда? — цепляясь за луку, отрешенно спросил он. — Нам бежать надо, и как можно скорее.
Он приладил сакву впереди седла, подтянул подпругу еще, рассчитывая на долгий путь. Затем похлопал коня по морде, заодно проверяя, удобно ли закусил тот загубники и нет ли изъянов в самой уздечке. Подняв указательный палец, посмотрел на отступившую назад подружку.
— Пуркуа!? — встревожилась она, подумав о чем–то своем. Повторила. — Месье, пуркуа?
— Короче, я сей момент.
Дарган скорым шагом направился в конюшню, где заждался выездки дончак. Как и каждый из казаков, он был обязан иметь двух лошадей на случай, если одна из них выйдет из строя. Так, ведя на поводу запасного коня, он выехал за околицу станицы, с таким же набором встретил окончание войны в городе Париже. За время баталий пришлось не раз пересаживаться в чужие седла, но всякий раз Дарган старался разменять иноземных лошадей на привычных с детства кабардинцев с дончаками.
Отвязав от столба конец поводка, он вывел лошадь из стойла и скоренько накинул ей на спину походное седло с мягким потником, крепко — ногой — затянул под брюхом широкую подпругу. Затем накидал в торбы овса, перекинул сумки через холку и выгнал коня за ворота, помог девушке взобраться ему на спину. Он знал, что она умела управляться с лошадьми, но полной уверенности не было. Подружка похлопала дончака по крутой шее, озорно посмотрела на спутника и засмеялась. Казалось, ей было все равно, что она покидает свой город, что здесь остаются родные и близкие. Она не сводила глаз с казака, ставшего для нее всем без исключения.
Вскочив на кабардинца, Дарган всунул носки сапог в стремена, подобрал поводья. Снова осенив себя крестным знамением, негромко произнес:
— Отцу и сыну.
Он уже начал трогаться в путь, когда из–за угла улицы галопом вылетел Гонтарь. На губах его лошади зависли клоки пены, потные бока высоко вздымались. Гонтарь распушил полы черкески, птицей слетел с седла:
— Успел, слава тебе… Собрался, друг? — почти выкрикнул он.
— Уезжаю, — признался Дарган. Подумал о том, что Гонтарь имеет право напомнить о кладе. — А что?
— Я решил поговорить о схроне, — понизил голос тот. — Ты не надумал копнуть в том месте? Глядишь, чего бы нашлось.
— Уже покопался, — насупился Дарган, решив, что отпираться не стоит. Если хозяин подворья поднимет крик по поводу пропажи, Гонтарь сразу догадается, кто его присвоил. Ответ придется держать даже в том случае, когда вокруг забелеют курени родной станицы.
— И много там оказалось?
— Кое–что есть, но разложиться еще не успел. Ты намекаешь на свою на долю?
— Если там много, то да, — не стал куражиться Гонтарь. — А если мало, пусть достается тебе. У тебя ж мамзелька объявилась, а я о станичной мамуке еще не думал.
— Ну, друг, уважил, я в тебе не сомневался, — облегченно вздохнул Дарган. — Если довезу клад до дома, твоя доля останется нетронутой. Я сам хотел сказать, когда император меня с парада завернул, да дюже скоро все вышло.
— А я не сомневался, что ты не обойдешь то место стороной. По рукам, друг, — встряхнул обшлагами черкески Гонтарь.
— Я ж хотел до утра где–нито пересидеть, еще отпускную бумагу надо брать, — стукая по руке друга, озаботился казак. — А во флигеле теперь не смогу ни поесть, ни поспать.
— Бумаги уж готовы, потому и спешил, чтобы вас застать, — воскликнул Гонтарь. — Я тебя знаю, взял бы с места в намет, а на первом посту бы завернули.
— Как это готовы! — не поверил Дарган. — Только царь–батюшка объявил, и уже расписали?
— Мне Горобцов разжевал, что решал не император, а суд. Самодержец лишь настоял, чтобы не назначали виселицу или каторгу, — пояснил друг. — Бумаги передали генералу Ермолову, а тот вручил их сотнику дядюке Назару. Скачи к нему, забирай и с Богом!
— Спасибо тебе, какой раз ублажаешь доброй вестью. А я клад без тебя раскопал, — растрогался Дарган. — Но верь, твоя доля не пропала бы.
— Я об этом не думал, — друг понизил голос. — Ты бы не вез добро через границы, а обменял его на монета. С ними спокойнее и ходят они везде.
— Опять ты прав, — огладил подбородок Дарган. — Золото у нас не в чести, разве что армяну–лавочнику или еврею–купцу за полцены отвалить.
— А тут за полную продать можно. Ко всему, ассигнации не тянут, где хочешь спрячешь, у кого пожелаешь на добро обменяешь.
— И снова правду гутаришь.
Гонтарь оборвал беседу:
